|
Захарьина, Наталья Александровна
Ната́лья Алекса́ндровна Заха́рьина, в замужестве — Герцен (22 октября [3 ноября] 1817, Москва[1] — 2 [14] мая 1852, Ницца[2]) — двоюродная сестра и жена Александра Ивановича Герцена (с 1838 года), мать его детей. Один из центральных образов его мемуарного произведения «Былое и думы». Оставила большое эпистолярное наследие, дневник и план автобиографии. Происхождение, воспитание Наталья Александровна была незаконнорождённой дочерью обер-прокурора Святейшего синода Александра Алексеевича Яковлева. В метрической книге сохранилась запись: «Октября 22-го 1817 года в доме Генерала Александра Алексеевича Яковлева от приезжей иностранки Ксении родилась Наталия дочь Александрова Захарьина благородная крещена октября 24-го». Фамилию «Захарьина» получила в память об общих предках Яковлевых и Романовых. В том же доме на Тверском бульваре, 25 (известном как Дом Герцена и фигурирующем в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» под названием Дом Грибоедова) пятью годами ранее появился на свет двоюродный брат Захарьиной — Александр Герцен[1]. По данным биографа Герценов Екатерины Некрасовой, у обер-прокурора было несколько детей, родившихся вне брака, и он «всех держал при себе, каждому давал образование». Наталье было семь лет, когда Яковлев скончался. Девочку взяла на воспитание его родная сестра — княгиня Мария Алексеевна Хованская. Княгиня, перешагнувшая в ту пору семидесятилетний рубеж, была «причудлива, капризна, эгоистична»[3]; управление домашним хозяйством она доверила своей компаньонке Марии Макашиной. Впоследствии, вспоминая об отроческих и юношеских годах, проведённых в доме Хованской, Захарьина писала: «Мне всё казалось, что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. Стремление выйти в другой мир становилось всё сильнее, и с тем вместе росло презрение к моей темнице и её жестоким часовым»[4]. Со своим кузеном Александром Герценом (его отец был родным братом Александра Яковлева) Наталья познакомилась ещё в раннем детстве, однако до поры до времени их общение было поверхностным. Знаковой датой, изменившей отношения, они считали 9 апреля 1835 года, когда Александр Иванович, осуждённый по «Делу о лицах, певших пасквильные стихи» и приговорённый Следственной комиссией к ссылке, отправился в Пермь. На прощальное свидание его мать взяла с собой семнадцатилетнюю Наталью[5]. .jpg) Итогом короткой встречи стала длительная переписка Герцена и Захарьиной: он отправлял ей письма из Перми, Вятки, Владимира; Наталья в ответ рассказывала о своей жизни, попутно признаваясь, что получение посланий для неё, живущей в условиях надзора и запретов, сопряжено с немалыми сложностями[3]: «Писать всего не могу, потому что знаю, что письма мои иногда читаются… Главное беззащитность; каждый имеет право обидеть»[6]. Для Захарьиной положение в доме Хованской было сродни той же ссылке, в которой находился её кузен. Спустя годы, рассказывая писательнице Татьяне Астраковой о своих юношеских чаяниях, Наталья Александровна признавалась:
Начало семейной жизниВ 1837 году Наталья Александровна сообщила находившемуся в Вятке Герцену, что Хованская решила выдать её замуж за некоего Снаксарёва и даже выделила в качестве приданого 100 000 рублей и небольшую деревню в Подмосковье. Уже начались приготовления к свадьбе, но бракосочетание по каким-то причинам не состоялось[8]. Мысли о необходимости вызволить Захарьину из дома княгини заставили Александра Ивановича подать прошение об отпуске. Оно было удовлетворено лишь через несколько месяцев — к тому времени Герцен уже находился во Владимире. В апреле 1838 года Александр Иванович прибыл в Москву и встретился с кузиной[9]. Тогда же была сделана его первая попытка увезти Наталью Александровну, однако план, в реализации которого принимали участие Татьяна Астракова и её муж — магистр математики — оказался неудачным; Герцен, вернувшись во Владимир, начал приготовления к свадьбе и повторному «похищению невесты»[10]. Оно произошло через три недели, в начале мая, и впоследствии было описано в «Былом и думах» и воспоминаниях Астраковой: Наталья Александровна, пользуясь недолгим отсутствием Хованской и её компаньонки, сумела выйти из дома и вместе с другом Герцена Николаем Кетчером поехала в Перов трактир; по пути им несколько раз пришлось менять извозчиков. Астраков, наблюдавший на улице за побегом Захарьиной, удостоверился, что погони нет, и поспешил к себе домой — там его ждал Александр Иванович. Встреча Герцена и Захарьиной произошла в трактире у Рогожской заставы. Отметив «освобождение пленницы» шампанским, Александр Иванович и Наталья Александровна выехали во Владимир, где 9 мая 1838 года состоялось венчание в Храме Казанской иконы Божией Матери. Начало семейной жизни Герцен зафиксировал в дневнике словами: «Конец переписке»[11].  Во Владимире супруги жили уединённо — Герцен занимался литературным творчеством, работал над повестью «О себе», Наталья Александровна много читала. В одном из писем подруге она упоминала, что им удалось снять уютный дом на городской окраине: «Сидим у камина, вспоминаем друзей и наслаждаемся настоящим»[12]. В июне 1839 года в семье появился первенец — сын Александр Александрович. Через полтора месяца стало известно, что полицейский надзор с Герцена снят. Тем же летом семья переехала в Москву[13]. Впоследствии, рассказывая Огарёву о том, как много значила для него Наталья Александровна, Герцен писал: «В действительную жизнь, в действительное спасение вышел я женитьбой»[14]. Друзья и знакомые Герцена в целом тепло относились к его жене. Так, Николай Огарёв отзывался о ней как о «самой изящной женщине из тех, кого знал». На Виссариона Белинского большое впечатление произвёл свободный уклад жизни в доме Герценов и естественное поведение Натальи Александровны: «Что это за женственное, благороднейшее создание, полное любви, кротости, нежности и тихой грации!». Когда Герцены переехали в столицу, общавшийся с ними Михаил Бакунин рассказывал, что Александр Иванович и Наталья Александровна были для него «отрадою в Петербурге: он — прекрасный, умный, благородный человек, а она — святое, любящее, истинно женственное существо». В то же время Авдотья Панаева считала, что жену Герцена отличало «слишком явное самомнение»[15]. Жизнь в Европе. Отношения с ГервегомС 1847 года жизнь Герценов проходила за пределами России. Формальным поводом для отъезда в Европу было лечение Натальи Александровны — после смерти одиннадцатимесячной дочери Лизы (1845—1846)[16] Захарьина пребывала в угнетённом состоянии[17]. В то же время её беспокоило охлаждение в отношениях между мужем и некоторыми его друзьями — в письмах Татьяне Астраковой она просила: «Пиши мне подробнее о Кетчере, несмотря ни на что, люблю этого человека и желаю, чтобы воскресла его вера в нашу дружбу». Оказавшись свидетелем революционных событий в Париже, Наталья Александровна сообщала московским друзьям, что «подробностей недостаёт духа описывать… Как мы живы, удивляюсь, но живы только физически»[18].  В этот период в жизни Герценов появились новые друзья — немецкий поэт Георг Гервег и его жена Эмма. Гервег и Александр Иванович чувствовали сильное духовное родство, их интересы, вкусы, пристрастия оказались очень похожими, и с определённого момента Захарьина стала называть их «близнецами»[19] — в этом образе, по замечанию литературоведа Ирины Паперно, присутствовала явная отсылка к повести Жорж Санд «Маленькая Фадетта»[20]. Желание жить на «острове гармонии» привело Герценов и Гервегов к идее создания своеобразной «утопической коммуны», обитатели которой, как предполагалось, смогут преодолеть «чувство собственности» и «остаточный эгоизм». Когда Александр Иванович и Наталья Александровна перебрались в Женеву, туда же вслед за ними переехал и Гервег, ставший учителем для детей Герценов[20]. О том, что его жену и Георга связывает не только дружба, Герцен начал догадываться в 1849 году. Наталья Александровна, объясняя причины своего увлечения поэтом, говорила мужу: «Он — большой ребёнок, а ты — совершеннолетний… Он умрёт от холодного слова, его надобно щадить»[18]. С лета 1850 года Гервеги и Герцены жили в одном доме в Ницце. В ноябре Наталья Александровна родила девочку, названную Ольгой (как уточнила Ирина Паперно, «герценоведы предпочли верить, что это был ребёнок Герцена»). Вскоре, поняв, что совместное существование превратилось в большую проблему, Александр Иванович предложил Георгу и его жене покинуть дом. Гервеги уехали в Геную, однако драматические события продолжались: Георг обнародовал подробности о жизни в коммуне, а затем обменялся с Герценом оскорбительными письмами[20]. В одном из них Гервег, в частности, писал: «…В порыве любви она зачала от меня в Женеве ребёнка, и я никогда не поверю, что вы и тогда не подозревали, как все остальные, — что не настолько обмануты, как хотите представить»[21]. Дело едва не дошло до дуэли, от которой Герцен уклонился, посчитав, что приговор Гервегу, «нарушившему моральный кодекс „нового человека“», должен вынести «суд чести»[20]. Стремясь поставить точку в этой истории, Наталья Александровна передала друзьям письмо, адресованное поэту, — в нём она признала, что её увлечение Георгом было достаточно сильным, но она сделала свой выбор: «Я остаюсь в моей семье, моя семья — Алекс[андр] и мои дети… Между мной и вами нет места»[22]. Смерть В ноябре 1851 года в семье Герценов произошла трагедия: во время крушения корабля, направлявшегося из Марселя в Ниццу, погибли их сын — восьмилетний Николай, глухонемой от рождения, мать Александра Ивановича и воспитатель мальчика. С этого момента состояние здоровья Захарьиной стало стремительно ухудшаться. 30 апреля у неё начались преждевременные роды — на свет появился мальчик, названный Владимиром. Ребёнок умер 2 мая; вместе с ним ушла из жизни и 34-летняя Наталья Александровна[2]. Спустя годы Герцен, вспоминая о жене, писал сыну Александру:
Дети Кроме сына Владимира, появившегося на свет в 1852 году и прожившего всего несколько дней[2], Наталья Александровна родила ещё восьмерых детей. Её первенец, Александр Александрович (1839—1906), занимался физиологией, был профессором Лозаннского университета. Вместе с женой — итальянкой Терезиной — он вырастил семерых сыновей и трёх дочерей[24]. В феврале 1841 года в семье Герценов появился мальчик Иван, который умер почти сразу после рождения. В декабре того же года Захарьина родила дочь Наталью, скончавшуюся через два дня. Менее недели прожил ещё один сын Иван (30 ноября 1842 — 5 декабря 1842)[25]. Ровно через год, в ноябре 1843-го, появился Николай, который, по словам прапраправнучки Герценов Наташи Узер-Герцен, был «глухим, но при этом очень умным, одарённым ребёнком»[24]. Дочь Герценов Наталья (1844—1936), которую близкие звали Татой, не создала своей семьи. Она занималась изучением творческого наследия Александра Ивановича и сумела сохранить многие документы и фамильные реликвии[24]. Родившаяся в декабре 1845 года Елизавета (Лика) прожила всего одиннадцать месяцев[25]. Младшая девочка — Ольга Герцен, появившаяся на свет в ноябре 1850 года, — росла крепким, здоровым ребёнком. Ей, вышедшей замуж за французского историка Габриэля Моно, был отмерен долгий век: она скончалась в 1953 году в 103-летнем возрасте[24]. Героиня «Былого и дум» На титульном листе «Былого и дум» стоит посвящение Огарёву с авторской ремаркой: «В этой книге больше всего говорится о двух личностях. Одной уже нет, ты один остался». Далее начинается само повествование, причём имя Захарьиной не встречается в тексте достаточно долго. После сотни страниц стиль внезапно меняется — живая, стремительная речь уступает место лирическим интонациям: «Первый раз в моём рассказе появляется женский образ… и собственно, один женский образ является во всей моей жизни». Воспоминания о первых встречах воспроизводятся скрупулёзно, с точным указанием места и времени свиданий[26]. К портрету героини («большие глаза, окаймлённые тёмной полоской… томная усталь и вечная грусть») рассказчик подходит лишь в третьей части; особое впечатление на него производит короткая встреча, предшествующая первому — несостоявшемуся — «похищению»: «Она взошла вся в белом, ослепительно прекрасна; три года разлуки и вынесенная борьба окончили черты и выражение»[27]. Во второй половине 5-й части «Былого и дум» лирика исчезает: рассказчик переходит к исповеди, связанной со своей семейной драмой. Иван Тургенев, прочитавший эти страницы ещё в черновом варианте, заметил, что «так умел писать он — один из русских»[28]. Здесь, по словам литературоведа Лидии Гинзбург, появляются красноречивые детали, становящиеся «носителями больших жизненных значений». Так, в главе «Oceano nox», воспроизводящей историю гибели матери Герцена и его глухонемого сына Коли в Средиземном море, автор сообщает, что от ребёнка осталась только детская перчатка: «Она [Наталья Александровна] вынимала его маленькую перчатку, которая уцелела в кармане у горничной, и наставало молчание, то молчание, в которое жизнь утекает, как в поднятую плотину»[29]. В той же главе есть ещё один насыщенный мельчайшими подробностями эпизод — речь идёт о встрече Александра Ивановича с женой в Турине. Свидание происходит после потрясений, выпавших на семью, и примирению супругов способствует атмосфера в гостиничном номере: «На накрытом столе стояли две незажжённые свечи, хлеб, фрукты и графин вина; я никого не хотел будить, мы зажгли свечи и, севши за пустой стол, взглянули друг на друга и разом вспомнили владимирское житьё»[30]. Тургенев в письме, адресованном Михаилу Салтыкову-Щедрину, признавался, что, познакомившись с главами, рассказывающими о драматических событиях в жизни Герценов и обстоятельствах смерти Захарьиной, он «все эти дни находился под впечатлением»[31]. Сам Александр Иванович в течение многих лет анализировал промахи и ошибки, которые привели к роковой развязке, — в письме к дочери Наталье (Тате) он рассказывал:
Эпистолярное наследиеВ XIX столетии письма зачастую воспринимались в обществе не только как средство для обмена информацией, но и как эпистолярный жанр и своего рода «литературный факт»[33]. Герцен ещё до женитьбы обращал внимание на умение Натальи Александровны создавать в них простые и точные образы: «Ты, может, и понятия не имеешь об огромности твоего таланта писать»[34]. Анализируя эпистолярное наследие Захарьиной, литературовед Ирина Савкина пришла к выводу, что стиль и настроение в её текстах с годами менялись. Первые письма отправлялись Герцену семнадцатилетней девушкой из дома княгини Хованской — в них превалировал мотив «тесноты, пустоты и холода»[35]. Наталье не хватало личного пространства — отсюда признания: «Ужас как неловко писать на коленях, да и пора вниз»[36]. В этот период переписка, возможность выговориться и рассказать о наболевшем были для неё «собственной комнатой»[37]. Владимирский этап жизни воспринимался Захарьиной как время абсолютной гармонии. Рассказывая одной из подруг о тихой, замкнутой жизни с мужем на окраине города, она сообщала, что «на душе так хорошо, так светло». В этот период много места в её письмах уделялось бытовым подробностям, хозяйственным вопросам; появление сына Саши также привнесло в тексты новые ноты. На погружение в себя и анализ внутреннего состояния у молодой жены просто не оставалось времени[38]. После переезда в Москву и Петербург интонация писем, адресованных подругам (прежде всего Татьяне Астраковой), резко изменилась: Захарьина сообщала о смерти новорождённых детей, диагнозах врачей, их прогнозах — в текстах стали преобладать мотивы тревоги и потерянности[39]. Совсем иное настроение ощущалось в посланиях Натальи Александровны из Европы — смена обстановки вытеснила горькие мысли, возникло осознание, что «началась новая жизнь с новыми ценностями». Она чувствовала себя переродившейся — вместо романтичной, постоянно сомневающейся в себе девушки появилась свободная, уверенная женщина[40]. В коммуне, на «острове гармонии», она упивалась полнотой жизни: «Мы все так сжились, спелись — я не могу представить существования гармоничнее»[41]. Особняком стоят письма, адресованные Гервегу, — в них присутствовала «непреодолимая страсть, которой она, вероятно, сначала сопротивлялась, но потом разрешила последовать себе за своими желаниями»[42]. Всё эпистолярное наследие Захарьиной — это, по словам Ирины Савкиной, сложный путь «поиска собственной идентичности»[42]. Письма Натальи Александровны были включены в «Былое и думы»; кроме того, они публиковались в журнале «Русская мысль» (1889, № 5, 6), издании «Русская старина» (1893, № 3), книге «П. В. Анненков и его друзья» (1892), мемуарах Татьяны Пассек «Из дальних лет» (1905), 7-м томе собрания сочинений Герцена (1905), книге Эдуарда Карра «The Romantic Exiles» (1933)[43]. Примечания
Литература
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||
